Ехали на мотолабе ранним утром, когда еще сплошная темнота не смешивалась с чуть заметным синим светом, похожим на ледяную воду в обгоревшем, выцветшем котелке.
Ветер на четвертой передаче морозил незакрытые участки лица, дырявая балаклава покрывалась инеем и застывала на уровне рта.
Я лежал, «облокотившись» рюкзаком на парня, который, держа автомат не на ремне, а в согнутых руках, спал, уперевшись берцами в стальные, похожие на лезвие тонкие маленькие пластины.
Рев машины попеременно затихал и набирал обороты при смене передач.
Ехали без фар, боясь быть прошитыми еще зелеными мобилизованными, очередью автомата реагирующими на любой резкий звук или свет, как тогда на Днепре, когда чуть не разворошили наш «Урал» — потом с горячим чайником и пряниками приходили, извинялись.
Лил сплошной дождь, отчего еще на заходе я промок насквозь и в последующие дни ходил, дрожа и цепляя любую грязь, которую долго потом не мог отстирать в колодезной воде в Червонопоповке, где тогда дислоцировались, — заодно промочил ноги.
И теперь, когда сплю, какие-то нервные импульсы сводят мое тело и мне становится не по себе.
По пути на понтонном мосту, проложенном через реку, который вел дорогой в голое поле, перепаханное гусеницами, колесами и разрывами от гаубиц, застряла чья-то «буханка».
Вытащили тросом.
Пока ехали, дорога стала чуть разборчивее — сивая луна вылезла из-за ночных туч, — и местность вокруг начала окаймляться силуэтами бесконечных могильных лесополос, словно кассетный снаряд с лепестками, раскиданный по всему фронту, по всей нищей стране.
Иногда рядом на скате холмов были видны долгие выходы — работал «Град», выпуская полный залп в сторону точки, где ждала нас сменная группа. Потом эхо, нежно смешавшееся с тарахтеньем мотолабы.
На подъеме была густая слякоть, из-за которой мотолабу повело резко в сторону. Автомат у кента упал в грязь, а нас успели удержать, из-за чего мы не упали вместе с дядей Сашей, старичком, отсидевшим всю жизнь на зоне, что пришел сюда замаливать свою судимость. С переколотыми зубами, весь забитый татуировками на дряхлой коже; его взяли в боевую группу из-за того, что наш батальон на этом направлении нес сильные потери: то минометом накроют, то с
ВОГов отработают, то снайпер, засевший где-то под непокосившейся ЛЭП, снимет перебегающего из одного окопа в другой солдата, то украденный «девяностик» навесом, как «Савушка», выпустит несколько осколочных снарядов по толпе пехоты.
Его сильно ранило, как и Акулу, которого «затрехсотило», когда он пытался помочь товарищу, погибшему от разрыва ВОГа рядом, — оторвало кусок тела; командир потом, когда ездил решать бюрократические дела, показывал фотку из госпиталя.
Мы ненадолго притормозили, чтобы подобрать автомат; к слову, зачастую он нужен лишь для того, чтобы закрыть им шею от осколков при беглой минометной стрельбе — или, что еще хуже, пристрелке.
Навстречу ехал танк, отработавший по какой-то точке; его фары сперва были где-то вдалеке, а когда я снова повернул голову, были совсем близко.
Ехали ровно по маршруту, зная, что, свернув не на том повороте, можно уехать к хохлам, где наверняка были разбросаны мины, которых я, бродя по лесу с группой, побаивался, отчего чеканил шаг в шаг за впереди идущим.
Саму мотолабу, может, и не подорвало бы, но «гусянка» точно в таком случае слетела бы, а оставаться в густой темноте, когда до зимнего рассвета еще несколько часов, большим скоплением людей там, куда часто были прилеты... не хотелось.
Единственная радость от сплошной грязи была в том, что, когда свист становится все ближе к тебе, есть шанс, что он оборвется лопнувшей чеховской струной и закопается наполовину, не взорвавшись.
Середина декабря — и дни, часы, минуты мне казались бесконечностью.
Спрыгивали за пару километров до наших позиций, ныряя тряпичными берцами в разрыхленную гусеницами помесь дождя, снега и дерна.
У кого как, у кого что было, но к зиме на Украине я не был готов совсем.
Шли, постоянно утопая по щиколотку, под дождем, поскальзываясь, падая, в броне, с автоматом, прижатым между двух рук, словно последнее спасение, по лесу со склонами и торчащими черными корнями. Проходя лес, присаживались перекурить, потому что дальше было пристрелянное поле (к слову, по лесу лупили — дай боже, но велик шанс, что ветви и стволы примут на себя часть осколков, мин, а в поле, кроме впадин от прилетов и большого холма, откуда тебя мог снять снайпер и до которого надо было еще добежать, ничего не было), переходя которое кто-нибудь выдыхался и останавливался на пару минут.
Перед выходом молился, чтобы все прошло хорошо, без потерь, — так и выходило, но как только группа, в составе которой был я, менялась с другой, та теряла людей безвозвратными и возвратными потерями.
Один парень из роты даже называл меня талисманчиком.
Скулила зима выхлопами артиллерии, плыли бок о бок со звездами мерцающие огоньки, растворяясь после вспышки в черном дыму.
Шла разведгруппа по полю, растянувшись на дистанцию семь — десять метров, и был еле слышный голос командира, подошедшего ко мне на привале:
— Все нормально?
— Да, командир, — говорю, — все нормально.
Надо мной свернутая посеребренными тучами темная шинель, усыпанная звездами и ошметками кистей деревьев.
Пытался уснуть, стоя посреди узкой беспросветной лесопосадки у входа в окоп. В соседней лесополосе горел зеленый фонарь и, кажется, смотрел на меня. Мог достать снайпер, но мне было все равно.
Переливающиеся, пронизывающие друг друга краем изгибистых складок ртути или воды, только что упавшей в колодец капелькой с донышка пластмассового ведра, слегка протекающего сбоку, облака плыли рубежным чудом, как счастье, которое было далеко: свернешь не туда, не вовремя вылезешь из окопа, пойдешь непроторенной тропой — и смерть, нависшая над тобой сквозь улыбки, секундные наслаждения от подогретой еды, рассказанной истории или выкуренного появившегося откуда-то из глубины рваной РД-шки «Беломора».
И только ночью, придя со своего дежурства, сняв каску, положив автомат стволом на тряпку или бревнышко, сесть у буржуйки, смотреть на ее запрятанное железом пламя, бьющееся о стенки и плохо сваренную крышку, и радоваться тому, что все тихо, что день прошел без потерь, что осколки прилетели в песчаный накат либо ударились о деревья, накренившие полные раболепия разодранные спины…
"Единственная радость от сплошной грязи была в том, что, когда свист становится все ближе к тебе, есть шанс, что он оборвется лопнувшей чеховской струной и закопается наполовину, не взорвавшись"