Роман Романов
Великая Отечественная война была не только битвой армий, но и схваткой за умы миллионов. Борьба шла не только за территорию, но и за образ будущего — личного, национального, цивилизационного. В условиях, когда само существование страны и народа было поставлено под угрозу, мобилизация оказалась не просто необходимостью — она стала вопросом выживания. Но мобилизовать — значит не только вооружить, но и убедить. Настроить. Обосновать.
Как удалось советской власти, в недавнем прошлом выстраивавшей атеистическую и интернациональную картину мира, заново обратиться к глубинным архетипам — вере, истории, героям прошлого? Почему советский человек, критикуя власть в песнях и частушках, ни на миг не допустил мысли о «жизни под немцем»? Что стало опорой для массового героизма и почему пропаганда ненависти была не менее важна, чем танки и патроны?
На эти вопросы отвечает один из ярких отрывков из книги Романа Романова «Политика и хронотоп». Автор рассматривает войну как точку максимального напряжения между народным хронотопом и государственной идеологией, а Победу — как итог глубинной переупаковки советской идентичности. Этот анализ важен для понимания, почему память о войне остается ключевым ресурсом политического единства и моральной консолидации общества.
***
…С течением войны ужас от зверств фашистов, максимально распространяемый и официальной пропагандой, и народной молвой, невиданные потери территории и человеческие жертвы включили самые древние инстинкты выживания и борьбы за само существование народа. Осознание инфернальной угрозы, пришедшего абсолютного зла и полное отсутствие образа будущего страны и народа в случае поражения сформировали соответствующее отношение к войне: как к справедливой, отечественной, если хотите — экзистенциальной для всего народа. При всей неофициальной народной критике власти в условиях войны, которая в обилии встречается, например, в фольклоре тех лет (о недостатке вооружения, жирующих тыловиках, походно-полевых женах, трусливых политруках, ошибках командования и власти как причины отступлений), — нет даже намека в «глубинном народе» на «пили бы баварское», «под немца жить пойдем», «мы калуцкие, до нас не дойдут», нет намека на альтернативный положительный образ будущего под немцами. Война стала состоянием между смертью и жизнью для всего народа, нахождением в реанимации, когда неважны недавние противоречия и обиды, а организм всеми силами просто пытается выжить. Это ключевое отличие в народном восприятии войны в сравнении с Первой «германской» и базовое условие для мобилизации и поддержки режима со стороны всегда «убегающего от власти» народа.
- Война стала состоянием между смертью и жизнью для всего народа, нахождением в реанимации, когда неважны недавние противоречия и обиды, а организм всеми силами просто пытается выжить.
Однако однозначное отношение к немцам как к злу и беде не означало автоматически работы на износ в тылу и массового героизма на фронтах. В течение всей войны власти необходимо было создавать, направлять и поддерживать тонус мобилизации. Сделать это было очень непросто, в том числе в силу инерции истории собственной пропаганды советского государства. Так, в 1922 году вскрывают раку с мощами Александра Невского и изымают их из церкви, процесс атеистического «разоблачения» снимают на камеру и показывают по всему Союзу. В 1930 году мощи выставляются в Эрмитаже в рамках антирелигиозной выставки, разоблачающей многовековое православие. А через восемь лет выходит фильм Эйзенштейна «Александр Невский», в 1943-м учреждают почетный для любого советского офицера боевой орден имени совсем недавно разоблаченного святого.
Советская власть на протяжении всей своей довоенной истории отстраивалась от всего досоветского и всячески создавала новый советский патриотизм, который одновременно соседствовал с интернационализмом и вненациональным классовым культом «пролетариев всех стран». Переименованы в честь героев революции города: Ленинград, Свердловск, Куйбышев, Сталинград и Сталино, Орджоникидзе, Горький. Названия улиц и площадей, памятники вождям революции, транспаранты и лозунги, музеи безбожников, новые социалистические праздники — все это создавало новую среду жизни. Новая литература и советский кинематограф, радио и газеты, цензура, партийные ячейки в колхозах и на предприятиях, массовый комсомол обеспечивали тотальное и безальтернативное информационное воздействие на миллионы людей. Символы нового мира, воочию явленные в образах всесоюзных строек, новых заводов, в военной технике, не только подчеркивали правдивость пропаганды, но и создавали ощущение безвозвратного утверждения новой страны. Тем не менее тысячелетний хронотоп никуда не делся, он переваривал и корректировал действительность под себя, формируя совершенно уникальный советско-русский образ жизни, далекий от революционных теорий. Религиозность выражается в обожествлении Ленина и культе Сталина как отца народов. В школах после специального постановления «О педологических извращениях в системе наркомпросов» сворачиваются эксперименты и возвращается системное научное образование, в котором, помимо акцента на трудовом и техническом обучении, легко можно увидеть традиции русской дореволюционной гимназии — от раздельного обучения и преподавания логики до форменной одежды школьников. Громится школа Покровского в преподавании истории и реабилитируется целый ряд исторических имен из «темного прошлого»: от Пушкина и Суворова до Грозного и Петра Великого. Семья снова становится важной «ячейкой общества», больше не устраиваются детские уличные демонстрации против новогодней елки, проходит аккуратная реабилитация «мещанства и потребительства» с духами «Красная Москва», «жить стало лучше, жить стало веселее», «Книгой о вкусной и здоровой пище».
- Тысячелетний хронотоп никуда не делся, он переваривал и корректировал действительность под себя, формируя совершенно уникальный советско-русский образ жизни, далекий от революционных теорий.
Неважно в нашем случае, в чем были рациональные причины постепенного отказа в 30-е годы от революционного модернизма со стороны власти. Важно, что этот отказ постепенно возвращал народу историю, традиции и культуру — не покушаясь, естественно, на базовые идеологемы советской власти. Традиция и культура в конечном счете «скушали» советскую идеологию, сделав ее через полвека далекой, непонятной и формальной для миллионов советских людей. Но в условиях надвигающейся войны традиционный хронотоп стал инструментом усиления и укрепления советской власти, одним из эффективных инструментов патриотической мобилизации.
Суть мобилизационной политики и пропаганды советской власти в период войны, во-первых, заключалась в расчеловечивании врага и единении масс в ненависти к «фашистскому зверью» (по крайней мере, до выдворения немцев за пределы границ СССР). Во-вторых, в возвеличивании народа и его мотивации на бескомпромиссную войну с фашизмом на основе возвращения в актуальный общественный дискурс великих военных традиций России и истории, в первую очередь русского народа («великорусский шовинизм» и «тюрьма народов» были убраны под сукно до Победы). В-третьих, в использовании и приспособлении советского патриотизма и предвоенных практик к условиям и задачам войны. Сплав этих базовых оснований в государственной пропаганде и тяжесть пережитых испытаний в конечном итоге сформировали оригинальное и мощное обогащение хронотопа России и инерцию цены и ценности Победы на десятилетия вперед вплоть до наших дней.
Расчеловечивание врага, помимо единства на почве ненависти к нему, служило важной цели — профилактике коллаборационизма и массовому неприятию самой возможности «жить под немцем» в случае поражения в войне, каковая нередко допускалась из-за «вечно чужой» русской власти в Первую мировую войну, когда обычному человеку, по сути, нет разницы между Вильгельмом и Николаем, только первый наверняка еще лучше. Вот, например, план беседы из типичной методички 1943 года для партийных агитаторов (эту и десятки аналогичных сегодня можно найти на сайтах библиотек и других официальных электронных ресурсах). Тема: «Ненавидеть врага всеми силами души». В конспекте рабочих рекомендаций по проведению беседы сначала понятные каждому человеческие истории: письмо русской девушки из Кельна, письмо бойца Сухорукова «Стыд жжет меня за то, что я до сих пор не убил ни одного немца…». Далее о том, что творят немцы: истребление людей, насилие, крепостное рабство с бирками. Следующий пункт: «В начале войны среди нас было много людей благодушных, не понимавших всей опасности, были люди, которые думали, что как-то можно с немцами ужиться…» Далее рекомендации: прочитать выдержку из стихотворения К. Симонова «Убей немца». Следующий пункт: «Как мстить?» Комсомолец Степан Помещик, когда кончились патроны и сломался приклад, зубами перегрыз горло вражескому офицеру. История снайпера Людмилы Павличенко. Финальный шаг в беседе агитатора после конкретных примеров о том, как «ненависть удесятеряет силы»: «Как мы помогаем истреблению немцев своей продукцией? Что мы должны делать». «Проповеди ненависти» известного журналиста и «личного врага Гитлера» И. Эренбурга, газетные рубрики наподобие «Убил ли ты сегодня немца?», соответствующие плакаты с наглядной агитацией — все это было важной линией пропаганды спасения земли и народа, которую не составляло труда наполнять фактическим контентом — его в изобилии поставляла «высшая раса» в рамках собственного цивилизаторского хронотопа на оккупированных территориях «недочеловеков». Спад активности этой смысловой линии пропаганды, взывавшей к самым глубинным архетипам и страхам выживания, произошел только в конце войны, когда мы, уже вместе с союзниками, освобождали в том числе и немецкий народ от чумы фашизма.
Что касается реставрации вдруг ожившей истории и героики русского народа, не менее важного направления пропаганды «единения вокруг флага», — она так же основана на активации важных для войны фрагментов национальной памяти и апелляции к чувству национальной гордости, самоуважению. В официальных выступлениях советского руководства, в газетах и брошюрах с самого начала войны появляются сравнения с Отечественной войной 1812 года. В рекомендуемой для всех партийных организаций типовой учебной программе 1942 года по подготовке агитаторов в разделе «Пропаганда военных знаний» — отдельный тематический подраздел «Популяризация героических военных традиций русского народа». Осенью 1942 года, в условиях жесточайшей блокады и, понятно, массы других неотложных проблем и забот, политуправление Ленинградского фронта совместно с исполкомом Ленгорсовета принимают решение о приведении в порядок и украшении захоронений Александра Невского, А. В. Суворова, М. И. Кутузова, а также гробницы Петра Первого. Там же, в Ленинграде, 7 ноября 1941 года с большим успехом проходит премьера пьесы А. К. Гладкова «Давным‑давно» о переодевшейся в военную форму девушке Шуре и поручике Ржевском (именно по этой пьесе в 1962 году снята знаменитая кинокомедия «Гусарская баллада»). В армию возвращаются погоны, что совсем недавно было признаком классового врага и символом врагов советской власти — «золотопогонников». Учреждаются награды имени Суворова, Ушакова, Кутузова. В качестве аналога дореволюционного солдатского Георгиевского креста появляется ставший не менее авторитетным, чем «Георгий», солдатский орден Славы, который самим своим видом связывает в одно целое символы разных эпох: советскую звезду и недавно еще отмененную георгиевскую ленту.
Тем не менее, помимо очевидных плюсов и возможностей мобилизации, «ловушки хронотопа» в полной мере показали себя и советскому руководству. Например, трудно переоценить «стальное обаяние хронотопа» в стратегических просчетах Ставки в величайшей в истории человечества войне. Очарование магией Отечественной войны 1812 года, как и у немцев, породило не только многочисленные сравнения, но и абсолютную уверенность в аналогиях самого хода войны, особенно после разгрома немцев под Москвой. Безусловно, у военно‑политического руководства СССР были рациональные основания считать немецкую армию ослабевшей, но абсолютная уверенность, даже какая‑то эйфория, что самое трудное пережили и теперь как с Наполеоном — до Березины, выразилась в подготовке на 1942 год исключительно наступательных операций. Эта уверенность перетекла в пропагандистские установки и методички: «В первомайском приказе товарищ Сталин дал анализ десятимесячного опыта войны советского народа против немецко‑фашистских захватчиков… Фашистская Германия и ее армия стали слабее, чем 10 месяцев назад, в то время как наша армия и наша страна стали сильнее и организованнее… Задача разгрома врага уже в нынешнем году вызывает воодушевление в каждом советском человеке…» («Пропаганда и агитация в условиях военного времени», Саратов, 1942). В изданиях и партийных материалах 1943 года и более поздних подобных лозунгов и шапкозакидательства уже не было.
- В официальных выступлениях советского руководства, в газетах и брошюрах с самого начала войны появляются сравнения с Отечественной войной 1812 года.
Смысловые линии и эффективная комбинация содержания пропаганды были найдены не сразу, скорее путем проб и ошибок. В начале войны по инерции советское руководство и партийные функционеры пытались применить классовую марксистскую идеологию в широкой пропаганде для нужной интерпретации происходящих событий, но жизнь быстро доказала несостоятельность советского марксизма в задаче народного «единения вокруг флага». Показательно в этом смысле выступление Сталина 7 ноября 1941 года, опубликованное в газете «Правда». Сталин объясняет сущность гитлеровского режима с точки зрения империализма, правой реакции. И среди прочего говорит, что «по сути дела гитлеровский режим является копией того реакционного режима, который существовал в России при царизме», в этом же видит факторы его неминуемого краха, поскольку тылы немцев как «на вулкане», порабощенная Европа восстанет, как и сам немецкий народ. В этом же ключе Сталин интерпретирует и исторические параллели: «Ссылаются на Наполеона… Гитлер походит на Наполеона не больше, чем котенок на льва… ибо Наполеон боролся против сил реакции, опираясь на прогрессивные силы, Гитлер же, наоборот, опирается на реакционные силы, ведя борьбу с прогрессивными силами». В конце войны таких классовых трактовок происходящего мы уже не встречаем. Наоборот, в обращении к советскому народу в той же «Правде», в номере 111‑м за 1945 год, читаем без намека на классовые трактовки, сугубо в национальном ключе: «Вековая борьба славянских народов за свое существование и свою независимость окончилась победой над немецкими захватчиками и немецкой тиранией». Более того, уже в декабре 1943 года, в беседе с Рузвельтом о возможно негативной реакции западного общественного мнения на включение прибалтийских республик в состав Союза после войны, Сталин аргументирует вполне в духе прямого наследника непрерывной Российской империи: «Литва, Эстония, Латвия не имели автономии до революции в России. Царь был тогда в союзе с Соединенными Штатами и с Англией, и никто не ставил вопроса о выходе этих стран из состава России. Почему этот вопрос ставится теперь?»
Постепенно уходя в течение войны от лопнувших довоенных идеологем про «малой кровью и на чужой территории», «угнетенных пролетариев Европы» и интернациональную дружбу, советская власть словно начинает признавать в народе субъекта истории. Выражается это прежде всего в признании и принятии народных особенностей, традиции, культуры, внимании не только к героям‑стахановцам и вождям партии, а к простому человеку — бойцу, труженику тыла. Власть требует от своих агитаторов на местах не митингов и трибун, а близости к людям, народности, искренности в общении с людьми. Эти установки отчетливо видны в партийных материалах и методичках. Широко растиражированная для сети агитаторов речь М. И. Калинина на совещании партийных работников Москвы в 1942 году показывает эти акценты: «Первое. Как мне представляется из собственного многолетнего опыта, требуется, чтобы партийный руководитель не был гордецом, зазнайкой… Агитатор должен быть скромным: особенно этим качеством должен обладать партийный работник, имеющий, так сказать, партийно‑административную власть». Далее: «Во всем надо поступать так, чтобы люди, окружающие тебя, чувствовали твою искренность и честность». И еще цитата, критика перекосов стахановского движения как движения героев, игнорирующего массу обычных рабочих людей: «Решают успех производства средние, рядовые люди. Вы же, товарищи <организаторы>, прямо скажем, к рядовым людям относитесь пренебрежительно». Формируется установка на то, чтобы хорошо знать аудиторию, каждого слушателя, изучить его запросы, проблемы и интересы, заинтересовать слушателей — вот новые слагаемые эффективной агитации вместо митинговых лозунгов «взвейся‑развейся» и речей с высоких трибун. Малые группы, коллективы; от партийных работников в период войны вместо трансляции пропаганды требуется коммуникация: «Агитатор должен иметь в виду, что в условиях отечественной войны беседа как форма политической агитации приобретает особенно большое значение».
- Постепенно уходя в течение войны от лопнувших довоенных идеологем про «малой кровью и на чужой территории», «угнетенных пролетариев Европы» и интернациональную дружбу, советская власть словно начинает признавать в народе субъекта истории.
Символом признания народной субъектности, уважения культуры и истории самого народа стала реабилитация в период войны Русской православной церкви, сворачивание деятельности Союза воинствующих безбожников, закрытие или переименование антирелигиозных музеев. В 1943 году власть создает Совет по делам РПЦ при Совете Народных Комиссаров СССР, взаимодействует с патриархией и даже награждает государственными наградами священников, которые еще недавно преследовались и были, по сути, вне закона. Допускается критика и признание ошибок — безусловно, в малом и контролируемом формате. До войны даже представить трудно публикацию произведения, подобного «Они сражались за Родину» М. А. Шолохова, в котором старуха‑казачка критикует в лице солдата Лопахина всю власть и командование за невиданное, «сколько себя помню», позорное отступление. Песни, фильмы периода войны делаются и распространяются уже не по идеологическим коммунистическим канонам, а по популярности, виральности, как сейчас сказали бы политтехнологи, в народе, когда главные народные хиты, вроде «Землянки» или «Синего платочка», не про партию и Ленина, а про простые человеческие чувства, про разлуку, надежды и переживания простого человека. Безусловно, коммунистический советский патриотизм «За Родину, за Сталина!», «Коммунисты, вперед!» тоже был значимым явлением, особенно для молодежи, родившейся после революции и Гражданской войны. Более того, повсеместная партийная машина действительно стала главным локомотивом мобилизации и пропаганды, но методы, содержание, стиль, если хотите, ее работы существенно изменился. Именно в период Великой Отечественной войны СССР стал в полном смысле инвариантом и наследником тысячелетней России (в 1943 году в тексте гимна СССР появились даже слова «Великая Русь»), у советской классово‑идеологической машины появились русская душа и имперские формы. Наглядным примером возвращения властью векового национального хронотопа стал юбилей Москвы в 1947 году, который и по масштабам, и по административным приоритетам затмил тридцатилетний юбилей Октябрьской революции — главный день и символ советской власти. На Доме Союзов в дни чествования Москвы висел причудливый своим содержанием транспарант: «Мы не те русские, какими были до 1917 года, и Русь у нас уже не та». И наоборот: точно так же, благодаря Великой Отечественной войне и изменению модели и контента пропаганды, в русский хронотоп навсегда вошли советская идея и советские символы.
Конечно, судя по анекдотам тех лет про политруков или военторг, по количеству дезертиров и уклонистов, о которых говорилось выше, создаваемая с колес в условиях войны новая пропагандистская машина не сразу стала эффективной. Тем не менее способность использовать на благо мобилизации и победы культурно‑историческое своеобразие; способность отказаться от далеких от народа штампов и идеологем; наконец, демонстрация со стороны власти внимания и уважения к народу, признание народной субъектности, высшей точкой которого стал победный тост Сталина за русский народ и благодарность за доверие несмотря на ошибки правительства, — все это позволило объединить страну и в конечном итоге победить в самой страшной войне в истории человечества.
Романов Р. Н.
«Политика и хронотоп. Фактор времени и пространства в политических процессах», 2024 год