У Победы есть своя мимика. Это — не только строгое лицо командира и не только торжественный взгляд с парада. У Победы — хитрый прищур, тонкая улыбка, прибаутка, отпущенная в землянке, и анекдот, рассказанный полушепотом, но услышанный всей страной. Потому что смех — это тоже оружие. Народное, точное, а главное — непобедимое.
Александр Твардовский, сам прошедший фронт, не понаслышке знал цену человеческому слову на войне. В поэме «Василий Теркин» он открывает свое повествование строками, которые стали настоящим эпиграфом к теме фронтового юмора:
Жить без пищи можно сутки,
Можно больше, но порой
На войне одной минутки
Не прожить без прибаутки,
Шутки самой немудрой.
Наш солдат шел в бой не только с винтовкой, но и с чувством юмора. Причем юмор был не приклеенный, не агитпроповский, а настоящий — от души, изнутри. Он рождался в окопах, в очередях за хлебом, в разбитых деревнях, на привале, в госпитале. Где слово «Катюша» одновременно означало и оружие, и любимую, и песню, и причину, по которой немецкий солдат писал домой странные письма.
Анекдот стал частью народной фронтовой речи. А значит — частью Победы.
У немцев была техника, у наших — смекалка. У тех — приказы, у наших — наблюдательность. У тех — Геббельс, у наших — бабушка с точной информацией.
Разведчик:
— Бабушка, много немцев осталось в деревне?
— Много, родимый. Целое кладбище.
Это же гениально! Ни тебе высоких слов, ни лозунгов. Просто суть, без прикрас, но с достоинством. Смех — не над собой, а над врагом. И не потому, что легко, а потому, что не позволим себе бояться.
Или вот другой анекдот:
— Ганс, проспрягай глагол «бежать».
— Я бегу, ты бежишь, он бежит…
— А «они»?
— А они наступают, господин учитель!
Немецкое школьное образование капитулирует быстрее рейха. Ирония — это когда даже глаголы перестают быть на их стороне.
На фронте шутили коротко. Там нельзя было долго объяснять. Но в одном коротком анекдоте — целая идеология, народная, незарегулированная. Например:
— Рядовой Поппер, как вы приветствуете лейтенанта?
— Если немецкого — одной рукой. Если русского — двумя.
Такого не напишешь в газете. Это — народное знание о жизни. И о свободе тоже. Потому что врага можно победить по-разному: штыком, песней, шуткой.
— Ну, каковы наши успехи, герр генерал?
— Великолепны! Мы победно отступаем, а русские беспорядочно бегут за нами!
Этот анекдот уже не о войне, а о правде. В нем вся суть нацистской пропаганды — когда поражение называют победой.
Есть незыблемый закон фронтовой сатиры: чем страшнее фигура в жизни, тем смешнее она в анекдоте. В этом — сила простого человека. Он умеет понизить градус страха одной фразой.
Гитлер приезжает в психиатрическую клинику. Все выбрасывают руку в нацистском приветствии, кроме одного санитара.
— Почему вы не приветствуете фюрера?
— Я же не сумасшедший.
И вся система встает с ног на голову. Потому что народный здравый смысл не отменишь никаким указом.
— Чем займешься после войны?
— Объеду всю Великую Германию.
— Ну, с утра, понятно. А после обеда?
Немецкий анекдот в устах нашего солдата — уже не анекдот, а диагноз режиму. И когда диагноз поставлен с юмором — его уже не вылечить. Ни танком, ни лозунгом.
Даже когда враг шел вперед, даже когда не хватало еды, даже когда сапоги были дырявыми — шутка находилась. Не потому, что было весело, а потому, что мы могли позволить себе шутить. Потому что знали: наш смех живее, честнее, правдивее.
И в этом — сила. Та самая, народная, непоказная. Смех, в котором нет страха, — это уже Победа.
А теперь — самое время послушать сам народ. Потому что дальше — те самые фронтовые анекдоты, которые рассказывали в окопах, на привале, в госпиталях и просто по дороге к Победе.
Говорили коротко, но метко. И очень по-нашему.
***
Разговор двух жительниц Берлина:
— Говорят, русские женщины очень привлекательны.
— Возможно. Если судить по письмам моего сына, то лишь при одном упоминании какой-то Катюши наши солдаты просто сходят с ума!
***
— Фриц, что такое для арийца партия фюрера?
— Родная мать, герр обер-лейтенант.
— А фюрер?
— Родной отец, герр обер-лейтенант.
— А что бы ты пожелал арийцам?
— Остаться круглыми сиротами!
***
— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, неприятная сводка: три тысячи убитых, две тысячи пятьсот попали в плен...
— Ах, наивный человек! Дело мастера боится. Пишите, как учит Геббельс: «Три тысячи прочно закрепились на занимаемых рубежах, две тысячи пятьсот пересекли советскую линию фронта и успешно движутся на восток, не встречая сопротивления советских войск».
***
— Никак не могу постигнуть тонкости русского языка. Одним словом у них обозначается несколько предметов. Когда красноармейцы захватили в плен ефрейтора Мюллера, это называется «захват». Когда нас окружили под Петровкой, это был «обхват», а потом, когда одна колхозница стукнула меня по голове, это был «ухват».
***
— Капитан Шульц, ваши солдаты все время бегут... Что это значит?
— Разрешите доложить, господин генерал! Они боятся отстать от вас и потерять связь со штабом.
***
— Вы слыхали про солдат капитана Мюллера? Вот молодцы! В последнем бою с русскими ни один из них не отступил.
— Неужели они перешли в наступление?
— Нет. Все до единого сдались в плен.
***
Немецкий офицер:
— Сколько вам лет?
Немец:
— Столько, сколько есть, господин офицер, больше не будет...
***
Немецкий офицер:
— Кукурузники! Не забывайте, что вы солдаты и окружены заботой самого фюрера!
Румынские солдаты:
— Господин офицер, скажите лучше, как выйти из этого окружения?
***
— Чем воевать будем? Солдат не хватает, хотя всех уродов и калек собрали.
— А что, разве и Геббельс мобилизован?
***
Ночью фюрер куролесит:
Все не спится... Отчего?
Видно, чует, что повесят
Очень скоро и его!
***
— Опять неприятность: мой Карл погиб во время операции...
— А операция была под хлороформом?
— Нет, под Смоленском.
***
Битва под Москвой, зима.
Из подбитого немецкого танка вылезает танкист и падает в сугроб. Через минуту встает и лезет обратно в горящий танк.